Я пишу, потому что я больше не в состоянии об этом думать.
воскресенье, 22 октября 2017
Возможно, самосовершенствование - это ещё не всё. Возможно, саморазрушение куда важнее.
Я брал и не давал взамен.
Я грелся, но источал лишь холод.
Крупицы редкие тепла тебе
Как крохи хлеба в долгий страшный голод.
Просила ты. Твои молитвы слышал я,
Их, кажется, слыхала вся округа.
Нежности, вопли, слёзы, уговоры...
Не виделось конца чёртового круга.
Я не хотел и не старался что-то дать.
Мне было лень ли, это ли не нужно.
А ты всё продолжала умолять.
И бичевать себя, что ты плоха, дефектна, недостаточно услужлива.
Я наблюдал и нажимал на страшную педаль.
Я наблюдал и подливал бензин в огонь, в котором ты горела.
Я говорил, что не могу, что ты всё это довела
До безвозвратного и так страшащего тебя предела.
Я был пассивен, как ни с кем и никогда,
С тобой, когда-то дорогой, я был в жестоком безразличье.
Кричать ты перестала, но сдаться не смогла.
Вот на лице Надежда. Вера. Предпохоронное обличье.
Не разжимала ты своих клещей.
Моё сердце отогреть хотела. И своё отдала.
Ну а в моей коробочке диковинных вещей
Как раз такого экземпляра не хватало.
Я даже не ушёл, не прикрыл дверь.
Излишние телодвижения? Недопустимо.
Ни выбора. Ни счастья. Ни шанса. Что ж теперь?
Я говорил: ты довела. Я не хочу. Пусти, хватило.
Я даже не ушёл. Ведь ты меня держала!
Опять сегодня я с тобой, ну ладно, ты же сильно так просила.
Я же не з в е р ь , чтоб грубо отпихнуть тебя,
Взорвать те катакомбы, осколки твоего мира.
Я брал и не давал взамен.
Мне нравилось твоё тепло. И твои стоны.
Когда осознавал, что я в тебе — везде,
А от тебя не более, чем от занозы, мне урона.
Просила ты. Твои молитвы слышал я...
Плевать было на всё, и лишь остаться ты теперь молила.
Прости меня, но жизнь, что ты наполнить так хотела, она... моя.
В ней места нет на яркие твои чернила.
Я не хотел и не старался что-то дать.
Ты так пыталась мне внушить необходимость.
Но, детка, нет. Кто скуден сердцем, чёрств и слаб,
Не сможет тот принять ни благодать,
ни милость.
Я грелся, но источал лишь холод.
Крупицы редкие тепла тебе
Как крохи хлеба в долгий страшный голод.
Просила ты. Твои молитвы слышал я,
Их, кажется, слыхала вся округа.
Нежности, вопли, слёзы, уговоры...
Не виделось конца чёртового круга.
Я не хотел и не старался что-то дать.
Мне было лень ли, это ли не нужно.
А ты всё продолжала умолять.
И бичевать себя, что ты плоха, дефектна, недостаточно услужлива.
Я наблюдал и нажимал на страшную педаль.
Я наблюдал и подливал бензин в огонь, в котором ты горела.
Я говорил, что не могу, что ты всё это довела
До безвозвратного и так страшащего тебя предела.
Я был пассивен, как ни с кем и никогда,
С тобой, когда-то дорогой, я был в жестоком безразличье.
Кричать ты перестала, но сдаться не смогла.
Вот на лице Надежда. Вера. Предпохоронное обличье.
Не разжимала ты своих клещей.
Моё сердце отогреть хотела. И своё отдала.
Ну а в моей коробочке диковинных вещей
Как раз такого экземпляра не хватало.
Я даже не ушёл, не прикрыл дверь.
Излишние телодвижения? Недопустимо.
Ни выбора. Ни счастья. Ни шанса. Что ж теперь?
Я говорил: ты довела. Я не хочу. Пусти, хватило.
Я даже не ушёл. Ведь ты меня держала!
Опять сегодня я с тобой, ну ладно, ты же сильно так просила.
Я же не з в е р ь , чтоб грубо отпихнуть тебя,
Взорвать те катакомбы, осколки твоего мира.
Я брал и не давал взамен.
Мне нравилось твоё тепло. И твои стоны.
Когда осознавал, что я в тебе — везде,
А от тебя не более, чем от занозы, мне урона.
Просила ты. Твои молитвы слышал я...
Плевать было на всё, и лишь остаться ты теперь молила.
Прости меня, но жизнь, что ты наполнить так хотела, она... моя.
В ней места нет на яркие твои чернила.
Я не хотел и не старался что-то дать.
Ты так пыталась мне внушить необходимость.
Но, детка, нет. Кто скуден сердцем, чёрств и слаб,
Не сможет тот принять ни благодать,
ни милость.
пятница, 14 апреля 2017
Возможно, самосовершенствование - это ещё не всё. Возможно, саморазрушение куда важнее.
Петербург, прости, что была не верна.
Петербург, хоть и не выгонит, но осечек не забудет.
Прости, Петербург, что неслась мимо тебя, не застыв на лишнюю хотя бы секунду, как бывало всегда.
Прости, Петербург; я не знала, что это случится так быстро, но я напророчила себе.
Я ползу к тебе на кровавых. По тебе. Разрывая себе сердце каждым фасадом. Каждый сантиметр лепнины теперь моя боль, я ведь такая больная - не только портить ассоциациями песни, но и города.
Свой Город.
Не выкинешь, как песню. Не будешь избегать автопроигрывания, аккуратно пролистывая.
Со страхами советуют встречаться лицом к лицу. Со своими болями тоже. Если бы вам не посчастливилось спросить у меня совета, я бы дала примерно подобный.
Может, со страхами оно и работает.
Но не с болью. Может только показаться в какой-то дикий миг. «Я победил. Это было не так-то сложно.»
Не так-то сложно, потому что ты проиграл до того, как ввязался в игру.
Я чувствую по три перелома на каждом своём ребре.
Я чувствую куски отколотой кости, впивающиеся в мягкие мышцы.
Я давно не испытывала такой сильной, настоящей, удушающей боли. Правда давно.
Но чем дальше я живу свою маленькую жизнь, тем сильнее раскачивается маятник. Границы расширяются. Возможности. Свобода.
Радости становятся ярче.
А боль безвозвратной.
Около года назад я познала чувство тревоги. Той, которая всепоглощающа, не хочу показаться громогласной.
Я узнала о её существовании, заплатив этим за пару раз кайфа.
Но я же сказала — границы расширяются с течением времени.
Из пустой, необоснованной, она стала осмысленной, и нет ничего хуже, чем боль, которую можно обосновать. Потому что чётко знаешь, что не устранить причину.
Мне говорят воспитывать в себе этот вечно горящий невозмутимый костёр.
Что к нему приходят не сразу.
Сколько вы здесь со мной? 3 года? 5? Кто-то может больше.
Я этого не хотела?
Я об этом не молила?
А сейчас всё просто возвелось в абсолют. Я не сдаюсь, надеюсьверую вовеки не придёт ко мне позорное благоразумие.
Но это внутреннее, неизлечимое становится всё более обширным. Всё более внутренним. И неизлечимым.
Я просто желаю Вам всем не знать этого чувства.
Я желаю Вам Счастья в том проявлении, в котором оно таковым является для Вас.
Петербург, хоть и не выгонит, но осечек не забудет.
Прости, Петербург, что неслась мимо тебя, не застыв на лишнюю хотя бы секунду, как бывало всегда.
Прости, Петербург; я не знала, что это случится так быстро, но я напророчила себе.
Я ползу к тебе на кровавых. По тебе. Разрывая себе сердце каждым фасадом. Каждый сантиметр лепнины теперь моя боль, я ведь такая больная - не только портить ассоциациями песни, но и города.
Свой Город.
Не выкинешь, как песню. Не будешь избегать автопроигрывания, аккуратно пролистывая.
Со страхами советуют встречаться лицом к лицу. Со своими болями тоже. Если бы вам не посчастливилось спросить у меня совета, я бы дала примерно подобный.
Может, со страхами оно и работает.
Но не с болью. Может только показаться в какой-то дикий миг. «Я победил. Это было не так-то сложно.»
Не так-то сложно, потому что ты проиграл до того, как ввязался в игру.
Я чувствую по три перелома на каждом своём ребре.
Я чувствую куски отколотой кости, впивающиеся в мягкие мышцы.
Я давно не испытывала такой сильной, настоящей, удушающей боли. Правда давно.
Но чем дальше я живу свою маленькую жизнь, тем сильнее раскачивается маятник. Границы расширяются. Возможности. Свобода.
Радости становятся ярче.
А боль безвозвратной.
Около года назад я познала чувство тревоги. Той, которая всепоглощающа, не хочу показаться громогласной.
Я узнала о её существовании, заплатив этим за пару раз кайфа.
Но я же сказала — границы расширяются с течением времени.
Из пустой, необоснованной, она стала осмысленной, и нет ничего хуже, чем боль, которую можно обосновать. Потому что чётко знаешь, что не устранить причину.
Мне говорят воспитывать в себе этот вечно горящий невозмутимый костёр.
Что к нему приходят не сразу.
Сколько вы здесь со мной? 3 года? 5? Кто-то может больше.
Я этого не хотела?
Я об этом не молила?
А сейчас всё просто возвелось в абсолют. Я не сдаюсь, надеюсь
Но это внутреннее, неизлечимое становится всё более обширным. Всё более внутренним. И неизлечимым.
Я просто желаю Вам всем не знать этого чувства.
Я желаю Вам Счастья в том проявлении, в котором оно таковым является для Вас.
среда, 02 ноября 2016
Возможно, самосовершенствование - это ещё не всё. Возможно, саморазрушение куда важнее.
Найди себе близкого.
Найди себе близость.
Найдёшь ли того, кто подставит ладони
под все твои крики, всхлипы и боли?
Ты стонешь, сжимая гнойную рану,
ведь "моё сердце сейчас - это открытая рана".
Все разбились по парам,
разнополым и одно-,
укрылись в парадных -
Петербургских пристанищах.
Согрелись под пледом,
нашли свою Душу.
У меня жизнь не худшая,
Но та ещё пустошь.
Жить от боли до боли,
от стакана - да к песне.
Потому что нормальное счастливым не делает.
Потому что, где нож, где дыхание спёрло,
в той груди, прямо здесь, здесь застряло то свёрло,
ни вздохнуть, ни забыться.
Выхожу из парадной.
Из чужой.
На Литейный, что чужд -
это страшная тайна...
Нет здесь тайны.
Фонтанка, подальше от центра,
где находятся эти высокие верфи.
Где канал Грибоедова царапает сердце,
Техноложка... Балтийская...
Серый Обводный,
он в тиски своим цветом закинул в болото.
Я болтаю ногами на высокой скамейке.
Я смотрю в своё небо. На душе свинцевеет.
Я уже не ищу себя в лицах прохожих.
Это жутко: потерять это милое чувство
и надежду найти то, что нужно, так просто.
Потому что не ценим.
Только жуткие боли так вцепились, так впились -
не излечит пристойный
ни один человек.
Только самый наймерзкий.
Укравший сердце.
...ну, ты там только держись, дорогая.
Найди себе близость.
Найдёшь ли того, кто подставит ладони
под все твои крики, всхлипы и боли?
Ты стонешь, сжимая гнойную рану,
ведь "моё сердце сейчас - это открытая рана".
Все разбились по парам,
разнополым и одно-,
укрылись в парадных -
Петербургских пристанищах.
Согрелись под пледом,
нашли свою Душу.
У меня жизнь не худшая,
Но та ещё пустошь.
Жить от боли до боли,
от стакана - да к песне.
Потому что нормальное счастливым не делает.
Потому что, где нож, где дыхание спёрло,
в той груди, прямо здесь, здесь застряло то свёрло,
ни вздохнуть, ни забыться.
Выхожу из парадной.
Из чужой.
На Литейный, что чужд -
это страшная тайна...
Нет здесь тайны.
Фонтанка, подальше от центра,
где находятся эти высокие верфи.
Где канал Грибоедова царапает сердце,
Техноложка... Балтийская...
Серый Обводный,
он в тиски своим цветом закинул в болото.
Я болтаю ногами на высокой скамейке.
Я смотрю в своё небо. На душе свинцевеет.
Я уже не ищу себя в лицах прохожих.
Это жутко: потерять это милое чувство
и надежду найти то, что нужно, так просто.
Потому что не ценим.
Только жуткие боли так вцепились, так впились -
не излечит пристойный
ни один человек.
Только самый наймерзкий.
Укравший сердце.
...ну, ты там только держись, дорогая.
воскресенье, 24 апреля 2016
Возможно, самосовершенствование - это ещё не всё. Возможно, саморазрушение куда важнее.
Абсолютно неважно, зачем ты едешь в Петербург.
Тебя манят белые ночи? Бродящий по Разъезжей Достоевский? Блеск куполов? Куча возможностей? Огни на Думской?
Учеба в престижном ВУЗе? Развод бесчисленных иностранцев на крупные купюры? Царское прошлое?
Меня не интересует, что манит каждого, потому что это не имеет никакого значения.
Ничего, о чем ты думаешь и мечтаешь, не будет. Но едва ли ты этим расстроишься; в лучшем случае — просто позже вспомнишь, зачем это все, в твоем тогдашнем наивном понимании, было. В наивно-девственном.
Все будет совсем по-другому. А если тебе показалось, что все стало складываться именно так, как ты планировал, это отнюдь не значит, что ты — ох уж это мерзкое слово — покорил Его. Это ступень еще ниже — Город даже не удостоил тебя [не]чести показать свое истинное лицо.
Твоя жизнь, что была раньше, теперь немногим больше иллюзии. Вполне возможно, что лучше оставался бы ты в своей провинции... или не провинции, не важно... вел бы свою жизнь умеренной скромности, но твои глупые амбиции взыграли, и ты махнул в направлении Севера. Поздравляю. Наслаждайся — пока еще можешь. Как наивное дитя, верь в то, что нарисовало твое воображение, разрекламировали турагенства и, что еще хуже и наиболее вероятнее, в те сопли, что пустили многочисленные романтики.
Да, здесь прекрасный северный ветер. Величественные дворцы и доходные дома. Быть может, в старых обшарпанных квартирах где-то, постепенно, друг за другом умирая, ютятся уже ненужные современному Пе-тер-бур-гу старики, которые помнят... что-то, что было раньше. Лучше ли, хуже... теперь мы имеем совсем другое.
Улицы дышат чем-то совсем другим, если ты не вырос в них. Они никогда не станут твоим домом. Ты никогда не будешь знать, что ожидать от людей, потому что здесь, как нигде, они способны на что угодно. Сделать? Удивить? — бесконечный, неограниченный перечень.
...Я пишу, но не могу словить отшлифованную, чистую полностью мысль. Э т о я чувствую — я не могу поймать за хвост и поднять вам на обозрение. Знаете, почему?
Знаете, кто этот Черный Пес, на которого не одеть ошейник, но который держит 5 миллионов людей на коротком поводке, а скольких еще на расстоянии?
Он стоит сейчас прямо над моим ухом.
Он заманил меня, но не стал захлопывать ловушку.
Он знает, что я никуда не уйду, а если уйду, то все святое за бесценок отдать, лишь бы вернуться в его бездонную пасть.
Происходят разные вещи. Происходят страшные вещи, даже когда по факту не происходит ничего.
Раньше я балансировала на бордюре. Вроде бы ничего не изменилось, я все так же балансирую, только вот... под самым куполом арены.
Если я падаю, я бьюсь насмерть, но, как тот потрепанный кот с дворов Лиговки, имею — и как проклинаю! — еще далеко не одну жизнь, в каждой из которых погибаю все изощреннее.
Эта тварь сидит внутри меня, а Петербург сказал, что вылечит, но на самом деле — он эту тварь кормит.
Мое сердце рвет на куски. Моя кожа — наизнанку. Я становлюсь лишь более дикой. Но ничего не происходит.
Я не чувствую здоровых вещей, но если уж я что-то чувствую — а несмотря на общий тон я чувствую почти непрерывно — я кричу, не издавая ни звука.
Я уже не прощупываю дорогу, я ломлюсь вперед, растягивая все дальше границу дозволенного. Я углубляюсь в Опасность, но если бы раньше я поверглась в шок, то сейчас знаю: это всего лишь жалкие детские шалости.
Сколько еще впереди...
Я не могу больше говорить. Видимо, остального говорить нельзя. Я не взбунтовалась, я лишь по повелению своего кукловода скормила то, что положено было скормить, тем, кому положено это прочесть. Может, никто не словит мысль... Никто не узнает суть... Все примут одно за другое, и, может, таков и есть замысел, что бы я на самом деле ни имела в виду... Но все эти вещи не играют роли, потому что они не на сцене.
Петербург не станет твоим домом.
Но уж если он тебя подцепит, домой ты не захочешь вернуться никогда.
Тебя манят белые ночи? Бродящий по Разъезжей Достоевский? Блеск куполов? Куча возможностей? Огни на Думской?
Учеба в престижном ВУЗе? Развод бесчисленных иностранцев на крупные купюры? Царское прошлое?
Меня не интересует, что манит каждого, потому что это не имеет никакого значения.
Ничего, о чем ты думаешь и мечтаешь, не будет. Но едва ли ты этим расстроишься; в лучшем случае — просто позже вспомнишь, зачем это все, в твоем тогдашнем наивном понимании, было. В наивно-девственном.
Все будет совсем по-другому. А если тебе показалось, что все стало складываться именно так, как ты планировал, это отнюдь не значит, что ты — ох уж это мерзкое слово — покорил Его. Это ступень еще ниже — Город даже не удостоил тебя [не]чести показать свое истинное лицо.
Твоя жизнь, что была раньше, теперь немногим больше иллюзии. Вполне возможно, что лучше оставался бы ты в своей провинции... или не провинции, не важно... вел бы свою жизнь умеренной скромности, но твои глупые амбиции взыграли, и ты махнул в направлении Севера. Поздравляю. Наслаждайся — пока еще можешь. Как наивное дитя, верь в то, что нарисовало твое воображение, разрекламировали турагенства и, что еще хуже и наиболее вероятнее, в те сопли, что пустили многочисленные романтики.
Да, здесь прекрасный северный ветер. Величественные дворцы и доходные дома. Быть может, в старых обшарпанных квартирах где-то, постепенно, друг за другом умирая, ютятся уже ненужные современному Пе-тер-бур-гу старики, которые помнят... что-то, что было раньше. Лучше ли, хуже... теперь мы имеем совсем другое.
Улицы дышат чем-то совсем другим, если ты не вырос в них. Они никогда не станут твоим домом. Ты никогда не будешь знать, что ожидать от людей, потому что здесь, как нигде, они способны на что угодно. Сделать? Удивить? — бесконечный, неограниченный перечень.
...Я пишу, но не могу словить отшлифованную, чистую полностью мысль. Э т о я чувствую — я не могу поймать за хвост и поднять вам на обозрение. Знаете, почему?
Знаете, кто этот Черный Пес, на которого не одеть ошейник, но который держит 5 миллионов людей на коротком поводке, а скольких еще на расстоянии?
Он стоит сейчас прямо над моим ухом.
Он заманил меня, но не стал захлопывать ловушку.
Он знает, что я никуда не уйду, а если уйду, то все святое за бесценок отдать, лишь бы вернуться в его бездонную пасть.
Происходят разные вещи. Происходят страшные вещи, даже когда по факту не происходит ничего.
Раньше я балансировала на бордюре. Вроде бы ничего не изменилось, я все так же балансирую, только вот... под самым куполом арены.
Если я падаю, я бьюсь насмерть, но, как тот потрепанный кот с дворов Лиговки, имею — и как проклинаю! — еще далеко не одну жизнь, в каждой из которых погибаю все изощреннее.
Эта тварь сидит внутри меня, а Петербург сказал, что вылечит, но на самом деле — он эту тварь кормит.
Мое сердце рвет на куски. Моя кожа — наизнанку. Я становлюсь лишь более дикой. Но ничего не происходит.
Я не чувствую здоровых вещей, но если уж я что-то чувствую — а несмотря на общий тон я чувствую почти непрерывно — я кричу, не издавая ни звука.
Я уже не прощупываю дорогу, я ломлюсь вперед, растягивая все дальше границу дозволенного. Я углубляюсь в Опасность, но если бы раньше я поверглась в шок, то сейчас знаю: это всего лишь жалкие детские шалости.
Сколько еще впереди...
Петербург не станет твоим домом.
Но уж если он тебя подцепит, домой ты не захочешь вернуться никогда.
суббота, 22 августа 2015
Возможно, самосовершенствование - это ещё не всё. Возможно, саморазрушение куда важнее.
Шутка или нет: возвращаться день в день спустя полгода после последних недомыслей. Смотреть, читать, вспоминать... вести хронику себя для себя.
Год — не то чтобы очень много, но значимый отрезок. Полгода — вдвое меньше. Но и за такие отрезки времени многое меняется... и не меняется. К конечному выводу придти практически невозможно.
Нередко задумываешься: а ведь год спустя будешь оглядываться назад и думать — "а ведь год назад я ни за что бы не предположила, что так всё сложится!". И сейчас я думаю: какой он будет, год "вперёд"? Насколько я ошалела бы от увиденного, скользнув взглядом по приоткрытой шторке будущего?
Как бы любопытно ни было, мне ни за что нельзя знать будущего, будь там нелюбимый мужчина, опухоль, война, что бы то ни было. Я не умею забывать то, что знаю. Я не умею полностью огораживаться, даже с алкоголем. Я не... я не дала бы себе покоя. Дай мне Бог не знать лишнего.
Любовь вянет, гниёт, но не уходит; более того, её не получается окончательно отпустить, не получается окончательно о б в и н и т ь , глядя немного сбоку.
Это когда совершенно непонятно: кто прав, КТО виноват, КАК лучше: так, как я думаю, или с точностью наоборот, так, как я бы в жизни не предположила?
Когда тихой гавани ещё по возрасту да положению не хочется, хочется видеть и впитывать других — ведь в случае с по-настоящему родным ничего бы боле и не хотелось бы, так? Страх упустить нечто воистину своё, сославшись на уже имеющееся, привычное и якобы любящее существо.
А Мечты сбываются, чему почему-то не получается радоваться в той же силе, с которой Мечты мечтались. Это что — настолько злая шутка? Я не просила настолько чёрного юмора в свою жизнь.
Я так привыкла прогуливаться к вокзалам. Нечто особенное. Нечто и вовсе необъяснимое. Я н а д е ю с ь , что оно никогда не утихнет: я хочу сохранить в себе хоть что-то такое.
Пожалуйста.
И поезд с того самого вокзала увезёт меня. Достаточно далеко. Именно туда, куда стремились все мои мысли и мечты на протяжении такого долгого времени. А я сижу, тупо уставившись в экран/стену/потолок/окно и жду. Жду, когда меня ударят по башке чем-нибудь серьёзным, тяжёлым. Жду. Хватит ждать. Хватит. Я слишком долго ждала. Слишком. Если Осень ничего не изменит, хватит переводить кислород, надо пускать себе пулю в висок — это будет конец Надеждам, а ведь — вот он — мой полгода/год/два/три назад лучший расклад так близко подкрадшегося будущего.
Ах да. Мой план Б на случай, если всё провалится.
Но тянуться к бутылке убого?
А какая разница?
Где найти тепло?
Где найти своё тепло?
Где найти тепло, которое не будет хотеться заменить?
Как не утратить то атмосферное своё, которое не может находиться внутри без боли?
Как не утрачивать то, своё?
Как создать, хранить, сохранить, развивать, любить своё собственное, будучи счастливой тем, что имею?
Как перестать умирать от музыки...
Как перестать х о т е т ь , чтобы эта музыка меня убивала?
Год — не то чтобы очень много, но значимый отрезок. Полгода — вдвое меньше. Но и за такие отрезки времени многое меняется... и не меняется. К конечному выводу придти практически невозможно.
Нередко задумываешься: а ведь год спустя будешь оглядываться назад и думать — "а ведь год назад я ни за что бы не предположила, что так всё сложится!". И сейчас я думаю: какой он будет, год "вперёд"? Насколько я ошалела бы от увиденного, скользнув взглядом по приоткрытой шторке будущего?
Как бы любопытно ни было, мне ни за что нельзя знать будущего, будь там нелюбимый мужчина, опухоль, война, что бы то ни было. Я не умею забывать то, что знаю. Я не умею полностью огораживаться, даже с алкоголем. Я не... я не дала бы себе покоя. Дай мне Бог не знать лишнего.
Любовь вянет, гниёт, но не уходит; более того, её не получается окончательно отпустить, не получается окончательно о б в и н и т ь , глядя немного сбоку.
Это когда совершенно непонятно: кто прав, КТО виноват, КАК лучше: так, как я думаю, или с точностью наоборот, так, как я бы в жизни не предположила?
Когда тихой гавани ещё по возрасту да положению не хочется, хочется видеть и впитывать других — ведь в случае с по-настоящему родным ничего бы боле и не хотелось бы, так? Страх упустить нечто воистину своё, сославшись на уже имеющееся, привычное и якобы любящее существо.
А Мечты сбываются, чему почему-то не получается радоваться в той же силе, с которой Мечты мечтались. Это что — настолько злая шутка? Я не просила настолько чёрного юмора в свою жизнь.
Я так привыкла прогуливаться к вокзалам. Нечто особенное. Нечто и вовсе необъяснимое. Я н а д е ю с ь , что оно никогда не утихнет: я хочу сохранить в себе хоть что-то такое.
Пожалуйста.
И поезд с того самого вокзала увезёт меня. Достаточно далеко. Именно туда, куда стремились все мои мысли и мечты на протяжении такого долгого времени. А я сижу, тупо уставившись в экран/стену/потолок/окно и жду. Жду, когда меня ударят по башке чем-нибудь серьёзным, тяжёлым. Жду. Хватит ждать. Хватит. Я слишком долго ждала. Слишком. Если Осень ничего не изменит, хватит переводить кислород, надо пускать себе пулю в висок — это будет конец Надеждам, а ведь — вот он — мой полгода/год/два/три назад лучший расклад так близко подкрадшегося будущего.
Ах да. Мой план Б на случай, если всё провалится.
Но тянуться к бутылке убого?
А какая разница?
Где найти тепло?
Где найти своё тепло?
Где найти тепло, которое не будет хотеться заменить?
Как не утратить то атмосферное своё, которое не может находиться внутри без боли?
Как не утрачивать то, своё?
Как создать, хранить, сохранить, развивать, любить своё собственное, будучи счастливой тем, что имею?
Как перестать умирать от музыки...
Как перестать х о т е т ь , чтобы эта музыка меня убивала?
воскресенье, 22 февраля 2015
Возможно, самосовершенствование - это ещё не всё. Возможно, саморазрушение куда важнее.
Warning: много сумбура.
.
Скованные одной цепью.
Связанные одной целью.
Тёплый почти_квартирник-концерт не совсем безызвестного исполнителя.
И в одной из песен проскальзывает этот мотив. Мотив, который я затираю до дыр последние два-три дня.
Солист — человек, которого всё время хотелось обнять — представляет одну из своих песен. Оказалось, мы учились в одной школе. Забавен не только сам этот факт — тот факт, что он прозвучал. Обычно столь узкие биографические вопросы не всплывают за два часа наблюдения этого человека, из которых большую часть времени он, собственно, поёт.
Я выбегаю на улицы. Ноги несут меня. Я несусь.
Слишком тепло для февраля. В осеннем пальто ничуть не холодно, а ветер по-весеннему, но ещё без признаков тепла задувает под шарф, сбившийся на шее.
Я бегу, и сегодня я не ненавижу этот город.
За красным восходом розовый закат.
Впервые за долгое время чиркаю зажигалкой не зря.
Дико давлюсь — закрепко для меня, — но сейчас выбирать не приходится.
Мимо едут поезда.
Не впервой ноги приносят на вокзалы.
Лучшее место в городе — то, откуда из него можно уехать.
Я несусь.
Не слышу звонков, а когда всё же поднимаю — многократно шлю... именно туда.
Как у меня всё ещё остались люди, которые на «иди нахуй» отвечают «...я люблю тебя» и просят идти домой, не мёрзнуть, не шляться, не искушать судьбу?
Но что такое злость, вы знаете? Я думаю, некоторые из вас знают.
И если есть те, кто приходят к тебе,
Найдутся и те, кто придут за тобой.
И мне уже становится всё равно. Ветер пока ещё держит, ноги всё ещё несут. И автобусы увозят.
Чья-то тень.
Но мы-то бесстрашные.
Рука нащупывает в кармане зажигалку — единственное доступное импровизированное "оружие".
Но всё обходится, и мы бежим дальше.
Где-то там, снова под дым, я дохну от досады.
И снова вокзал.
Люди смотрят? Или это моё воображение? Я не удостаиваюсь даже взглядов неодобрения, тем более ненависти, что уж говорить об интересе.
Значит, так нужно... значит, так нужно?
Проносится звезда. В тот миг, когда я поднимаю взгляд на небо — а оно сегодня необычайно звёздное, и стройный месяц весь вечер красуется передо мной.
Забавно, да? Стоит ли думать, что какая-то звезда умерла для того, чтобы я её увидела?
Чтобы замерла в ступоре — впрочем, не впервые за вечер — и тупо таращилась на глубоко-синее?
Я не знаю, какой там замысел.
Не часто, но порой я чувствую в себе эту уничтожающую силу. Это вселяет надежду в то, что, пусть не сегодня, но чуть позже, когда нужда ещё в сто крат возрастёт, я смогу использовать её, чтобы перестать умирать.
Надежды — это хорошо. Вправду.
Но если они все будут лишь сгорать, то надеяться станет чересчур жалким деянием.
Понадеюсь, что звёзда погибла не зря.
***
А на концерт сходите, если будет возможность.
Они в скором времени будут в городе N.
В том, который П.
.
Скованные одной цепью.
Связанные одной целью.
Тёплый почти_квартирник-концерт не совсем безызвестного исполнителя.
И в одной из песен проскальзывает этот мотив. Мотив, который я затираю до дыр последние два-три дня.
Солист — человек, которого всё время хотелось обнять — представляет одну из своих песен. Оказалось, мы учились в одной школе. Забавен не только сам этот факт — тот факт, что он прозвучал. Обычно столь узкие биографические вопросы не всплывают за два часа наблюдения этого человека, из которых большую часть времени он, собственно, поёт.
Я выбегаю на улицы. Ноги несут меня. Я несусь.
Слишком тепло для февраля. В осеннем пальто ничуть не холодно, а ветер по-весеннему, но ещё без признаков тепла задувает под шарф, сбившийся на шее.
Я бегу, и сегодня я не ненавижу этот город.
За красным восходом розовый закат.
Впервые за долгое время чиркаю зажигалкой не зря.
Дико давлюсь — закрепко для меня, — но сейчас выбирать не приходится.
Мимо едут поезда.
Не впервой ноги приносят на вокзалы.
Лучшее место в городе — то, откуда из него можно уехать.
Я несусь.
Не слышу звонков, а когда всё же поднимаю — многократно шлю... именно туда.
Как у меня всё ещё остались люди, которые на «иди нахуй» отвечают «...я люблю тебя» и просят идти домой, не мёрзнуть, не шляться, не искушать судьбу?
Но что такое злость, вы знаете? Я думаю, некоторые из вас знают.
И если есть те, кто приходят к тебе,
Найдутся и те, кто придут за тобой.
И мне уже становится всё равно. Ветер пока ещё держит, ноги всё ещё несут. И автобусы увозят.
Чья-то тень.
Но мы-то бесстрашные.
Рука нащупывает в кармане зажигалку — единственное доступное импровизированное "оружие".
Но всё обходится, и мы бежим дальше.
Где-то там, снова под дым, я дохну от досады.
И снова вокзал.
Люди смотрят? Или это моё воображение? Я не удостаиваюсь даже взглядов неодобрения, тем более ненависти, что уж говорить об интересе.
Значит, так нужно... значит, так нужно?
Проносится звезда. В тот миг, когда я поднимаю взгляд на небо — а оно сегодня необычайно звёздное, и стройный месяц весь вечер красуется передо мной.
Забавно, да? Стоит ли думать, что какая-то звезда умерла для того, чтобы я её увидела?
Чтобы замерла в ступоре — впрочем, не впервые за вечер — и тупо таращилась на глубоко-синее?
Я не знаю, какой там замысел.
Не часто, но порой я чувствую в себе эту уничтожающую силу. Это вселяет надежду в то, что, пусть не сегодня, но чуть позже, когда нужда ещё в сто крат возрастёт, я смогу использовать её, чтобы перестать умирать.
Надежды — это хорошо. Вправду.
Но если они все будут лишь сгорать, то надеяться станет чересчур жалким деянием.
Понадеюсь, что звёзда погибла не зря.
***
А на концерт сходите, если будет возможность.
Они в скором времени будут в городе N.
В том, который П.
понедельник, 26 января 2015
Возможно, самосовершенствование - это ещё не всё. Возможно, саморазрушение куда важнее.
Порой я прихожу сюда выплеснуться. Нечасто. Иногда хочу — и не могу. Иногда что-то ещё.
Смотрю на запись от шестнадцатого октября — и что?
Я вернулась сюда в период обострения. В период обострения чего-то НЕважного. Это ведь не важно! Это ведь даже не моя жизнь. Даже не какая-то её часть — по сути. Но если что-то гадко засело в голове — разве оно УЖЕ не завоевало очень немалое место? Необязательно, чтобы события одни сменялись событиями другими. Порой достаточно... мыслей.
Читая Оруелла, думала, что вот оно — самое верное для меня слово — "мыслепреступница". И порой мне можно присвоить это звание не потому, что я хочу пойти против какой-то системы, а из-за того, что не могу — и тогда это начинает меня душить и УБИВАТЬ, УБИВАТЬ, УБИВАТЬ.
Это так... лирическое "ни о чём". И — да что там — никак не лирическое.
Я УБИТА.
Я МЕРТВА.
Может быть хуже, но я УЖЕ УБИТА. Я уже МЕРТВА.
УБИТА
МЕРТВА
УБИТА
МЕРТВА
Волосы потемнели. Жизнь тоже. Чувства поизносились, но горят не меньше, чем раньше.
Надежды крошатся. НАДЕЖДА крошится. Знаете, как это? Нет, не печально. Это страшно. Страшно — и никак иначе.
Я знаю — одной Надежды достаточно для Жизни. Но настоящей, живой и живущей надежды, которая движется вперёд. К своему перерождению в действительность.
Что имею я?
Больше я имею, больше чем многие!
И в то же время — ничего. Всё ничто, когда у тебя нет себя. И не когда ты не знаешь, кто ты есть, а просто когда тебя у тебя нет.
Так вот — меня у меня нет.
МЕНЯ НЕТ.
Внутри застряли не слёзы, внутри застрял слезливый и отчаянный, безутешный, горький, болезнейший, безумный крик. Дать ему вырваться — напугать соседей и не боле. Он не поможет. Чуется мне, и бутыль спирта не поможет. Разве что , кое-что другое... но я пока до этого не дошла; но лишь Бог знает, чт`о будет. Что будет? Что будет? Если я погибну — не важно, в насколько полном смысле слова — это будет что-то. Маленькая, бессмысленная, но победа. Хуже всего — обнаружить себя на том же месте через год и с теми же мыслями, обнаружить себя ни на шаг не приблизившейся ни к себе, ни к тому, что нужно. Обнаружить себя всё такой же потерянной. Никакой, грязной, заплесневевшей, тухлой, рыхлой, сырой. И слабовольной дурой. И слабой идиоткой. И бесполезной ничем.
Мой Ад наступил слишком рано.
Смотрю на запись от шестнадцатого октября — и что?
Я вернулась сюда в период обострения. В период обострения чего-то НЕважного. Это ведь не важно! Это ведь даже не моя жизнь. Даже не какая-то её часть — по сути. Но если что-то гадко засело в голове — разве оно УЖЕ не завоевало очень немалое место? Необязательно, чтобы события одни сменялись событиями другими. Порой достаточно... мыслей.
Читая Оруелла, думала, что вот оно — самое верное для меня слово — "мыслепреступница". И порой мне можно присвоить это звание не потому, что я хочу пойти против какой-то системы, а из-за того, что не могу — и тогда это начинает меня душить и УБИВАТЬ, УБИВАТЬ, УБИВАТЬ.
Это так... лирическое "ни о чём". И — да что там — никак не лирическое.
Я УБИТА.
Я МЕРТВА.
Может быть хуже, но я УЖЕ УБИТА. Я уже МЕРТВА.
УБИТА
МЕРТВА
УБИТА
МЕРТВА
Волосы потемнели. Жизнь тоже. Чувства поизносились, но горят не меньше, чем раньше.
Надежды крошатся. НАДЕЖДА крошится. Знаете, как это? Нет, не печально. Это страшно. Страшно — и никак иначе.
Я знаю — одной Надежды достаточно для Жизни. Но настоящей, живой и живущей надежды, которая движется вперёд. К своему перерождению в действительность.
Что имею я?
Больше я имею, больше чем многие!
И в то же время — ничего. Всё ничто, когда у тебя нет себя. И не когда ты не знаешь, кто ты есть, а просто когда тебя у тебя нет.
Так вот — меня у меня нет.
МЕНЯ НЕТ.
Внутри застряли не слёзы, внутри застрял слезливый и отчаянный, безутешный, горький, болезнейший, безумный крик. Дать ему вырваться — напугать соседей и не боле. Он не поможет. Чуется мне, и бутыль спирта не поможет. Разве что , кое-что другое... но я пока до этого не дошла; но лишь Бог знает, чт`о будет. Что будет? Что будет? Если я погибну — не важно, в насколько полном смысле слова — это будет что-то. Маленькая, бессмысленная, но победа. Хуже всего — обнаружить себя на том же месте через год и с теми же мыслями, обнаружить себя ни на шаг не приблизившейся ни к себе, ни к тому, что нужно. Обнаружить себя всё такой же потерянной. Никакой, грязной, заплесневевшей, тухлой, рыхлой, сырой. И слабовольной дурой. И слабой идиоткой. И бесполезной ничем.
Мой Ад наступил слишком рано.
пятница, 16 января 2015
Возможно, самосовершенствование - это ещё не всё. Возможно, саморазрушение куда важнее.
Проблема даже не в боли.
Проблема в безвыходности этого дерьма.
Проблема в безвыходности этого дерьма.
суббота, 11 октября 2014
Возможно, самосовершенствование - это ещё не всё. Возможно, саморазрушение куда важнее.
Почему всё так сложно?
Нет, не так;
почему я снова неумело выражаю мысли?
почему мои вопросы снова идиотские? может, я дура? я дура. маленькое введение в курс дела.
Не то чтобы я хотела цитировать ставшего модным Паланика, но ведь «только утратив всё до конца, мы обретаем свободу».
Но ведь - почему? - почему так сложно спасти отдельно взятого утопающего? Одного - в середине омута?
И так просто - кучу плескающихся детей. На мелководье. Вроде бы тоже тонут. Но спасти - на раз-два.
Наверное, потому что.. они и не тонули? (поздравляю, милая, свои позиции ты поддерживаешь на 5+ - ответы ещё тупее вопросов)
Когда ни в чём нет счастья, его можно находить в вещах. В чём угодно.
Вещизм.
А после - после почему-то они перестают быть опорой.
Нет, не так.
Предположим, вещизм, да. В самом дне твоего неглубокого сердца.
Но ты внезапно на мели. Ведь для счастья-вещизма нужны средства.
И ты начинаешь убеждать себя: это - пустота, это - неважно, счастье в другом.
И это единственный момент, когда ты прав.
Единственный.
Ты оказываешься прав лишь тогда, когда говоришь неискренне.
Всё остальное время ты идёшь - катишься - по идиотскому, бессмысленному пути - по наклонной. В ад ли, в рай - какая уже разница.
«В этом и состоит свобода. Когда теряешь всякую надежду.»
Что, Чакки? Жить без надежды? Какой-то абсурд. Свобода с надеждой в моей тупой маленькой башке никогда не пересекалась (за исключением надежды на свободу). Пока жива надежда, живы мы. А если мы умрём ещё задолго до своего погребения - будет ли дело до свободы?
Или свобода=равнодушие? Никогда бы не подумала. (а удивительно ли?)
«Если я могу проснуться в другом месте и в другое время, в которых я заснул, почему бы мне однажды не проснуться другим человеком?»
Видите, не все задают не требующие ответа вопроса не в тему и не по теме.
Хотя разве об этом речь велась?
Разве она хоть о чём-либо велась?
Пожалуйста: не забывайте о смерти.
В то же время, не выпускайте из виду, что
«Если уж суждено умереть, то лучше об этом не знать.»
Не забывайте, что таймер бесконечно тикает.
Но не перерезайте провода. Не ускоряйте конца. Я не скажу вам - будьте благоразумны, но я скажу - пожалуйста, не будьте глупцами.
***
Неужели новое утро? Новый день.
Новое утро - это что-то особенное. Правда. Я верю. Верю каждый чёртов раз, когда в семь тридцать-тридцать пять-сорок вижу блекло-розовый, жёлтый рассвет через задние стёкла транспорта, поднимающегося в гору.
Хотя нет, уже не вижу. Осень, она такая.
Весь сентябрь кормит рассветами, сладкими-сочными, грейпфрутово-горьковатыми,
а потом в один миг -
десятого октября -
понимаешь, что внезапно все листья дерева за твоим домом опали.
В один миг.
А ты,дурак дура, хмуришься-жмуришься в полумёртвое небо, специально или нет тревожишь мёртвые листья на асфальте. Мёртвые листья асфальта.
Знаете, какими они должны быть?
Мокрыми. Смешанными с грязью всё на том же бетоне.
Мёртвыми. Мёртвыми. Мёртвыми.
«Нет, нет, всё отлично, говорю я.
Приставил бы кто мне пистолет к виску и размазал мозги по стене.
Всё в полном порядке, говорю я. Честное слово.»
Нет, не так;
почему мои вопросы снова идиотские? может, я дура? я дура. маленькое введение в курс дела.
Не то чтобы я хотела цитировать ставшего модным Паланика, но ведь «только утратив всё до конца, мы обретаем свободу».
Но ведь - почему? - почему так сложно спасти отдельно взятого утопающего? Одного - в середине омута?
И так просто - кучу плескающихся детей. На мелководье. Вроде бы тоже тонут. Но спасти - на раз-два.
Наверное, потому что.. они и не тонули? (поздравляю, милая, свои позиции ты поддерживаешь на 5+ - ответы ещё тупее вопросов)
Когда ни в чём нет счастья, его можно находить в вещах. В чём угодно.
Вещизм.
А после - после почему-то они перестают быть опорой.
Нет, не так.
Предположим, вещизм, да. В самом дне твоего неглубокого сердца.
Но ты внезапно на мели. Ведь для счастья-вещизма нужны средства.
И ты начинаешь убеждать себя: это - пустота, это - неважно, счастье в другом.
И это единственный момент, когда ты прав.
Единственный.
Ты оказываешься прав лишь тогда, когда говоришь неискренне.
Всё остальное время ты идёшь - катишься - по идиотскому, бессмысленному пути - по наклонной. В ад ли, в рай - какая уже разница.
«В этом и состоит свобода. Когда теряешь всякую надежду.»
Что, Чакки? Жить без надежды? Какой-то абсурд. Свобода с надеждой в моей тупой маленькой башке никогда не пересекалась (за исключением надежды на свободу). Пока жива надежда, живы мы. А если мы умрём ещё задолго до своего погребения - будет ли дело до свободы?
Или свобода=равнодушие? Никогда бы не подумала. (а удивительно ли?)
«Если я могу проснуться в другом месте и в другое время, в которых я заснул, почему бы мне однажды не проснуться другим человеком?»
Видите, не все задают не требующие ответа вопроса не в тему и не по теме.
Хотя разве об этом речь велась?
Разве она хоть о чём-либо велась?
Пожалуйста: не забывайте о смерти.
В то же время, не выпускайте из виду, что
«Если уж суждено умереть, то лучше об этом не знать.»
Не забывайте, что таймер бесконечно тикает.
Но не перерезайте провода. Не ускоряйте конца. Я не скажу вам - будьте благоразумны, но я скажу - пожалуйста, не будьте глупцами.
***
Неужели новое утро? Новый день.
Новое утро - это что-то особенное. Правда. Я верю. Верю каждый чёртов раз, когда в семь тридцать-тридцать пять-сорок вижу блекло-розовый, жёлтый рассвет через задние стёкла транспорта, поднимающегося в гору.
Хотя нет, уже не вижу. Осень, она такая.
Весь сентябрь кормит рассветами, сладкими-сочными, грейпфрутово-горьковатыми,
а потом в один миг -
десятого октября -
понимаешь, что внезапно все листья дерева за твоим домом опали.
В один миг.
А ты,
Знаете, какими они должны быть?
Мокрыми. Смешанными с грязью всё на том же бетоне.
Мёртвыми. Мёртвыми. Мёртвыми.
«Нет, нет, всё отлично, говорю я.
Приставил бы кто мне пистолет к виску и размазал мозги по стене.
Всё в полном порядке, говорю я. Честное слово.»
среда, 27 августа 2014
Возможно, самосовершенствование - это ещё не всё. Возможно, саморазрушение куда важнее.
Утерялись крупицы смысла.
С утра смеялись, теперь хотим утопиться.
Вяжем что-то несвязное кривыми спицами.
А ещё вчера кормили синиц.
Синицы взлетели, покинули гнёзда на неопределённый срок.
Ну и пусть, пусть к чертям летят, прочь с моих страниц и с моих строк.
Я возьму чёрного, славного ворона - будет какой-то прок.
Он вырвет все нежные пёрышки - будет синицам урок.
А ты, поди, ещё лишь главу - и ложишься спать.
Со своей бессонницей, ну, куда мне тебя нагнать?
А сегодня чужие окна дают мне единственный свет.
Упустили мы свои счастье и радость, дай Бог не заснём под рассвет.
Чтобы встретить то чёртово, яркое, что не греет уже давно.
Чтобы выйти на улицу, придти в старый парк, чтобы найти гнездо.
Чтобы снова найти смысл, смех и кормить старых-добрых синиц.
Только ворон сработал на славу, дружок, и гнездо полно мёртвых птиц.
С утра смеялись, теперь хотим утопиться.
Вяжем что-то несвязное кривыми спицами.
А ещё вчера кормили синиц.
Синицы взлетели, покинули гнёзда на неопределённый срок.
Ну и пусть, пусть к чертям летят, прочь с моих страниц и с моих строк.
Я возьму чёрного, славного ворона - будет какой-то прок.
Он вырвет все нежные пёрышки - будет синицам урок.
А ты, поди, ещё лишь главу - и ложишься спать.
Со своей бессонницей, ну, куда мне тебя нагнать?
А сегодня чужие окна дают мне единственный свет.
Упустили мы свои счастье и радость, дай Бог не заснём под рассвет.
Чтобы встретить то чёртово, яркое, что не греет уже давно.
Чтобы выйти на улицу, придти в старый парк, чтобы найти гнездо.
Чтобы снова найти смысл, смех и кормить старых-добрых синиц.
Только ворон сработал на славу, дружок, и гнездо полно мёртвых птиц.
вторник, 05 августа 2014
Возможно, самосовершенствование - это ещё не всё. Возможно, саморазрушение куда важнее.
Это был Чикаго, там текла, кипела и пульсировала жизнь, там кидались в реку монеты, чтобы когда-нибудь - ну когда-нибудь - туда вернуться, там было начало неадекватных фотографий и восторга, мелкий дождь, который не то что не огорчал, но добавлял счастья, дополнял эту атмосферу из по-моему "суицидальных высоток", просто таких серых и почему-то родных. Там Мичиган и люди, которым на тебя плевать, ведь они каждый день носятся в этом многомиллионном муравейнике. Там мужчины в костюмах бегов возвращаются в свои офисы со стаканами из Старбакса, а мы, а я... просто слишком невместительна, чтобы за один раз впитать всю эту жизнь.
вторник, 29 июля 2014
Возможно, самосовершенствование - это ещё не всё. Возможно, саморазрушение куда важнее.
Я не люблю лето, но в нём есть своё несомненное очарование, как и в каждой поре года.
Свешивание ног с окна многоэтажного дома, вечерний-ночной-утренний воздух, даже эта всепоглощающая жара, даже чёртова бессонница, которая в итоге вынуждает встретить рассвет в своей маленькой зелёной комнате с кружкой - о Боже! - невыразимо атмосферно пахнущего кофе и неумолкающих птиц, тихое сопение ноутбука и пса где-то под кроватью.
И ты ещё не понимаешь, на что будет похож твой приближающийся день, и, если честно, не очень-то хочешь предполагать. Знаешь лишь, что он будет неповторим, как и все до и после, даже если будет казаться до тошноты смазанным и никаким.
Таковы мои дни.
И что я сделала? Не поборола. Смирилась? Нет же. Полюбила? Не знаю.
Рассталась.
Вернулась.
Вернулась и поняла, что не там, где лучше, я, не там, где богаче, не где-то там ещё, но здесь - моё. Моё начало... меня? Пусть так. Выросла - и речь не о детстве, не о возрасте. Я знаю, что мне ничуть не нужно здесь оставаться и я буду рваться в другие места, и вырвусь; в те, что мне до боли в сердце нужны, которым я ещё не отдала ни жизни, ни сердца, с которыми я толком и не была-то в "общении". Но - сюда возвращаться стоит. Но - стоит захватить этот город весь. Стоит оставить тут часть себя, но не оставлять душу, не становиться рабой нагретого место и привычной подставки под кофейную кружку. Стоит выжить и выжиться отсюда. Стоит...
Двигаться вперёд.
Стоит уметь танцевать душой и, Мерлин, плакать чаще! Не терять, омывать свою душу, не закупоривать, заставляя скоропортящиеся продукты гнить.
Не надо!
Полюбите кофе, иногда курите, выпивайте или напивайтесь, когда следует, ненавидьте себя и концентрируйтесь на своём состоянии, а не на проблемах - вопреки логике это лучшая чистка, как тела, так и души.
Уйти, чтобы вернуться.
Пусть это будет мой маленький девиз и совет.
Свешивание ног с окна многоэтажного дома, вечерний-ночной-утренний воздух, даже эта всепоглощающая жара, даже чёртова бессонница, которая в итоге вынуждает встретить рассвет в своей маленькой зелёной комнате с кружкой - о Боже! - невыразимо атмосферно пахнущего кофе и неумолкающих птиц, тихое сопение ноутбука и пса где-то под кроватью.
И ты ещё не понимаешь, на что будет похож твой приближающийся день, и, если честно, не очень-то хочешь предполагать. Знаешь лишь, что он будет неповторим, как и все до и после, даже если будет казаться до тошноты смазанным и никаким.
Таковы мои дни.
И что я сделала? Не поборола. Смирилась? Нет же. Полюбила? Не знаю.
Рассталась.
Вернулась.
Вернулась и поняла, что не там, где лучше, я, не там, где богаче, не где-то там ещё, но здесь - моё. Моё начало... меня? Пусть так. Выросла - и речь не о детстве, не о возрасте. Я знаю, что мне ничуть не нужно здесь оставаться и я буду рваться в другие места, и вырвусь; в те, что мне до боли в сердце нужны, которым я ещё не отдала ни жизни, ни сердца, с которыми я толком и не была-то в "общении". Но - сюда возвращаться стоит. Но - стоит захватить этот город весь. Стоит оставить тут часть себя, но не оставлять душу, не становиться рабой нагретого место и привычной подставки под кофейную кружку. Стоит выжить и выжиться отсюда. Стоит...
Двигаться вперёд.
Стоит уметь танцевать душой и, Мерлин, плакать чаще! Не терять, омывать свою душу, не закупоривать, заставляя скоропортящиеся продукты гнить.
Не надо!
Полюбите кофе, иногда курите, выпивайте или напивайтесь, когда следует, ненавидьте себя и концентрируйтесь на своём состоянии, а не на проблемах - вопреки логике это лучшая чистка, как тела, так и души.
Уйти, чтобы вернуться.
Пусть это будет мой маленький девиз и совет.
четверг, 10 июля 2014
Возможно, самосовершенствование - это ещё не всё. Возможно, саморазрушение куда важнее.
Льдинками по коже,
позже -
конденсат.
Дни бы попогожей,
да всех Близких в ряд.
Быть бы ближе к звёздам,
завтра -
к чудесам.
Но сегодня - шторм лишь.
Смерть всем парусам.
позже -
конденсат.
Дни бы попогожей,
да всех Близких в ряд.
Быть бы ближе к звёздам,
завтра -
к чудесам.
Но сегодня - шторм лишь.
Смерть всем парусам.
четверг, 19 июня 2014
Возможно, самосовершенствование - это ещё не всё. Возможно, саморазрушение куда важнее.
А вроде бы годы идут.
А на деле - ничто не меняется.
Казалось, привыкла, а тут - ..
..сдержать слёз не получается.
А на деле - ничто не меняется.
Казалось, привыкла, а тут - ..
..сдержать слёз не получается.
Возможно, самосовершенствование - это ещё не всё. Возможно, саморазрушение куда важнее.
Я беру бумагу, чтобы не чувствовать этого.
Я пишу.
Я подчёркиваю в книгах цитаты.
Помечаю на листке-закладке страницы.
А по прочтению книги - переношу все отмеченные предложения в отдельно отведённую тетрадь.
Я выделяю стихотворения в сборниках.
Помечаю на листке-закладке страницы.
А по прочтению сборника - переношу все отмеченные стихотворения в отдельно отведённую тетрадь.
Я пытаюсь сбежать? Или то просто наслаждение эстетикой? Я не знаю.
Но потом, когда все чужие строки выведены моей рукой, наступает момент, который больше не оттянешь.
Я беру тетрадь. Другую. Заношу руку и - снова - вывожу. Но на этот раз нет выделенных строк из затёртых библиотечных книжек. Потому что в тот момент я начинаю говорить.
Я разговариваю. Я беседую. Сквозь тягучее чувство внутри это - всё, что остаётся, чтобы не потерять себя, распластавшуюся и завёрнутую в одеяло в комнате с задёрнутыми в солнечный день шторами. Я говорю - но с кем? Это чувство, будто слова не ложатся чернилами на бумагу, а влетают в уши человека, которому предназначаются. И позже - когда живой разговор наконец состоится - это чувство никуда не уходит; словно он должен знать всё, что осталось на бумаге, словно это взаправду был разговор.
Но бумага обманывает, заставляя забегать вперёд. Хотя... бумага ли? Всё лишь в наших головах.
Я пишу.
Я подчёркиваю в книгах цитаты.
Помечаю на листке-закладке страницы.
А по прочтению книги - переношу все отмеченные предложения в отдельно отведённую тетрадь.
Я выделяю стихотворения в сборниках.
Помечаю на листке-закладке страницы.
А по прочтению сборника - переношу все отмеченные стихотворения в отдельно отведённую тетрадь.
Я пытаюсь сбежать? Или то просто наслаждение эстетикой? Я не знаю.
Но потом, когда все чужие строки выведены моей рукой, наступает момент, который больше не оттянешь.
Я беру тетрадь. Другую. Заношу руку и - снова - вывожу. Но на этот раз нет выделенных строк из затёртых библиотечных книжек. Потому что в тот момент я начинаю говорить.
Я разговариваю. Я беседую. Сквозь тягучее чувство внутри это - всё, что остаётся, чтобы не потерять себя, распластавшуюся и завёрнутую в одеяло в комнате с задёрнутыми в солнечный день шторами. Я говорю - но с кем? Это чувство, будто слова не ложатся чернилами на бумагу, а влетают в уши человека, которому предназначаются. И позже - когда живой разговор наконец состоится - это чувство никуда не уходит; словно он должен знать всё, что осталось на бумаге, словно это взаправду был разговор.
Но бумага обманывает, заставляя забегать вперёд. Хотя... бумага ли? Всё лишь в наших головах.
понедельник, 16 июня 2014
Возможно, самосовершенствование - это ещё не всё. Возможно, саморазрушение куда важнее.
Лучше любого моря.
Чем быть тут птицей в клетке, лучше не приезжать вообще.
Этот город Сплинов для меня необъятен и даже немного пугающий.
Просто он не привык. Он не видел моих скитаний. Да и увидит ли?
А можно я, как корабли по Неве, уплыву?..
Или застряну внизу. Сольюсь с толпой в недрах смартфона, в недрах подземки.
...или самая крупная артерия города укроет меня?..
...или, может быть, где-нибудь с краю я смогу навеки остаться мокрым асфальтом.
april'14
Чем быть тут птицей в клетке, лучше не приезжать вообще.
Этот город Сплинов для меня необъятен и даже немного пугающий.
Просто он не привык. Он не видел моих скитаний. Да и увидит ли?
А можно я, как корабли по Неве, уплыву?..
Или застряну внизу. Сольюсь с толпой в недрах смартфона, в недрах подземки.
...или самая крупная артерия города укроет меня?..
...или, может быть, где-нибудь с краю я смогу навеки остаться мокрым асфальтом.
april'14
Возможно, самосовершенствование - это ещё не всё. Возможно, саморазрушение куда важнее.
Я смотрю на многочисленные многоэтажки и представляю за окнами жизнь.
Небо должно быть безнадёжно, многослойно серым. Грязно-белым, если хотите. Осень-зима-ранняя весна. Время от времени на небесах что-то щёлкает, и падают тяжёлые капли. Зонты на улицах. Наверное, это понедельник или четверг - четверг ведь такой странный день, близкий к концу рабочей недели, но всё-таки какой-то жутко переходный, часто не радующий. Или же.. или же это может быть воскресенье. Да что угодно! Серость и сырость. Если ты один - я имею в виду, вообще, безнадёжно, не считая лиц на улицах, безразличной толпы родственников и одно(кашников/школьников/курсников/работников), - то эта серость сведёт тебя в могилу или, скорее, в один из этих канализационных люков. Но если нет... тут начинается иллюстрация.
Улицы, где есть все эти высотки. Серое небо! Я повторюсь - в о т т а к о е в о т б е з н а д ё ж н о с е р о е , потому что ему отведена одна из главных ролей. И снова - высотки. Одна из многочисленных квартир, именно многочисленных, именно одинаковых и шаблонных, распространённых, как вариант - для кого-то бездушных. Высокий этаж. Выше - лучше, лишь бы возноситься над городом. Желательно открытая крыша - для особых случаев.
Одна-из-многочисленных-квартир. Шторы задёрнуты - но не плотно, прямо посередине окна в комнату вливается серое небо. Кухня заполнена им. Тут по утрам пахнет кофе, неизменно, всегда - чаще, чем сигаретами. Окурки копятся на балконе, таком старом, крошащемся, муторном. Оттуда виден весь серый, дорогой, желанный, любимый мир. Весь - со всеми своими убивающими буднями, со всем безразличием взглядов прохожих, проезжих, счастливых или несчастных. Суть не в том, чтобы передать чувства двух. Суть не в том, чтобы показать одиночество. Эта картина - она никогда не будет дорисована словесно. Я никогда, наверное, в полной мере её не произнесу - потому что это так сложно, что.. что всё-таки невозможно. Это радует - потому что то, что можно рационализировать и разложить по полкам, имеет своё логическое объяснение, а значит, разметается в пыль и прах мгновенно.
Серое небо.
Я иду и вижу эти окна.
Я представляю.
Возможно, зависли на несколько суток. Возможно, горе-студенты. Возможно, втроём, впятером, всемером. Возможно, дождь снова стал барабанить по грязным окнам застеклённого балкона. Наверное, всё-таки ноябрь, но мокрый февраль тоже вполне подойдёт. Тут не бросаются похотливо на тела друг друга. Тут нет пафосных философских речей. Скорее всего, здесь лишь обыденные немногочисленные разговоры или смех, периодическое доливание в стаканах алкоголя (разумеется, сменяемого по утрам кофе) и рассеянный - как у неба - свет монитора, отражающего названия играющих песен. Здесь играет Сплин и Alai Oli.
Это не всё, это не получается рассказать. Так хочется показать, но угол души, где обосновывается ощущение какой-либо атмосферы (да, уже есть коллекция), не фотографируется.
Небо должно быть безнадёжно, многослойно серым. Грязно-белым, если хотите. Осень-зима-ранняя весна. Время от времени на небесах что-то щёлкает, и падают тяжёлые капли. Зонты на улицах. Наверное, это понедельник или четверг - четверг ведь такой странный день, близкий к концу рабочей недели, но всё-таки какой-то жутко переходный, часто не радующий. Или же.. или же это может быть воскресенье. Да что угодно! Серость и сырость. Если ты один - я имею в виду, вообще, безнадёжно, не считая лиц на улицах, безразличной толпы родственников и одно(кашников/школьников/курсников/работников), - то эта серость сведёт тебя в могилу или, скорее, в один из этих канализационных люков. Но если нет... тут начинается иллюстрация.
Улицы, где есть все эти высотки. Серое небо! Я повторюсь - в о т т а к о е в о т б е з н а д ё ж н о с е р о е , потому что ему отведена одна из главных ролей. И снова - высотки. Одна из многочисленных квартир, именно многочисленных, именно одинаковых и шаблонных, распространённых, как вариант - для кого-то бездушных. Высокий этаж. Выше - лучше, лишь бы возноситься над городом. Желательно открытая крыша - для особых случаев.
Одна-из-многочисленных-квартир. Шторы задёрнуты - но не плотно, прямо посередине окна в комнату вливается серое небо. Кухня заполнена им. Тут по утрам пахнет кофе, неизменно, всегда - чаще, чем сигаретами. Окурки копятся на балконе, таком старом, крошащемся, муторном. Оттуда виден весь серый, дорогой, желанный, любимый мир. Весь - со всеми своими убивающими буднями, со всем безразличием взглядов прохожих, проезжих, счастливых или несчастных. Суть не в том, чтобы передать чувства двух. Суть не в том, чтобы показать одиночество. Эта картина - она никогда не будет дорисована словесно. Я никогда, наверное, в полной мере её не произнесу - потому что это так сложно, что.. что всё-таки невозможно. Это радует - потому что то, что можно рационализировать и разложить по полкам, имеет своё логическое объяснение, а значит, разметается в пыль и прах мгновенно.
Серое небо.
Я иду и вижу эти окна.
Я представляю.
Возможно, зависли на несколько суток. Возможно, горе-студенты. Возможно, втроём, впятером, всемером. Возможно, дождь снова стал барабанить по грязным окнам застеклённого балкона. Наверное, всё-таки ноябрь, но мокрый февраль тоже вполне подойдёт. Тут не бросаются похотливо на тела друг друга. Тут нет пафосных философских речей. Скорее всего, здесь лишь обыденные немногочисленные разговоры или смех, периодическое доливание в стаканах алкоголя (разумеется, сменяемого по утрам кофе) и рассеянный - как у неба - свет монитора, отражающего названия играющих песен. Здесь играет Сплин и Alai Oli.
Это не всё, это не получается рассказать. Так хочется показать, но угол души, где обосновывается ощущение какой-либо атмосферы (да, уже есть коллекция), не фотографируется.
Возможно, самосовершенствование - это ещё не всё. Возможно, саморазрушение куда важнее.
Но Гермионе не хотелось прощаться.
Чуть нахмурив брови, девушка оглядывалась по сторонам, словно в поиске. Сплошь пестрили красные, жёлтые, синие и зелёные цвета на чёрных мантиях, но они не давали ориентиров, а лишь сбивали.Гермиона пробивалась, прорывалась сквозь толпу.
Смех, чемоданы. Ещё чуть-чуть - и все окажутся в Хогсмиде, оттуда - поезд, после - Лондон. Совсем уж прощанье. Для большинства - лишь на пару-тройку месяцев, но для некоторых...
Среди весёлого шумного гама и обыденной для замка атмосферы Грейнджер, однако, не меньше продолжала вспоминать не так давно - а вроде бы и вечность назад - летавшие здесь заклятья.
Как оказалась немного слабее, чем обычно. Как шептала, уткнувшись в плечо: "Protège moi".
Как всё смешалось: кто друг, кто враг, кто трус, а кто на самом деле смел.
- Можно я.. - шепнула Гермиона, совершенно не замечая и не желая замечать, кого пытается отодвинуть, и достигла цели совсем внезапно.
Как-то всё сразу показалось ещё более неустойчивым, и... что вообще она делает?
Тем не менее, бежать уже некуда; она, словно на арене в его глазах, замерла посреди неостанавливающегося движения прямо напротив."Я, пожалуй, пойду", почти беззвучно прошептала, неосознанно, хоть и не начав разговор, хоть зная, что за эти несколько метров он её никак не услышал бы.
Но не пришлось метаться между тем, что проще и что пугало больше. Он сам сделал пару шагов навстречу, взгляд - серьёзен; бесспорно, он всё помнит, помнит каждую кровавую минуту, минуту страха, минуту забвенного сближения перед, казалось бы, холодным дыханием смерти. Почему, чтобы к этому придти, чтобы придти к н и м , пришлось пережить всю эту боль? Впрочем, свет клином на них не сходится, не стоит, наверное, приписывать войну к своим чувствам.
Но это был последний раз.
Школа с ними прощалась.
А они?..
Он достиг, он коснулся её лица. Легко, почти нежно. Пару человек, стоявших в непосредственной близости, откровенно удивлённо распахнули рты, но едва ли после всего, в последний на этот раз или на сегодня день кого-то так сильно заботили чужие жизни.
Она - правда! - не ожидала, но он внезапно улыбнулся. Улыбнулся так, что на щеках заиграли полукруглые ямочки - раньше ей не доводилось их видеть. Верно, как и улыбку.
- Боюсь, так просто, как от школы, ты от меня не отделаешься.
april'14
Возможно, самосовершенствование - это ещё не всё. Возможно, саморазрушение куда важнее.
- Ты могла выстоять, но не стала.
Секунда.
Миг.
Щелчок.
Оно появилось. Они включились.
Лишь только хлопнула за ним дверь. Громко. Прочно. Придерживаемая сквозняками холодного замка.
Его брови дрогнули и сдвинулись ближе к переносице. Шаг, шаг, шаг. С каждым из них, с каждым из этих невыносимо медленных передвижений его тело медленно, словно налитое свинцом, наклонялось. Если бы она стояла ближе - а это случится, если он не остановится - это было бы сродни западне. Что? Она уже там. Бегала до сих пор по клетке и наконец попалась в мышеловку.
Он зарычал. Грудные раскаты раздались ещё до его слов.
- Ты предала, - такие неестественно тихие слова. Лучше, чтобы он кричал? Она тоже так думала поначалу. - Ты их всех предала, каждого из них. - Руки заведомо дрожали, тянулись закрыть уши, защитить себя от этого. - Ты убила не себя. Твоя смерть - ничто. Ты убила их всех.
Казалось, он ждал этого всю жизнь.
- Ты показала, что им не к чему идти.
Они не должны были соприкоснуться. Они бы этого и не сделали, но всё пошло ко всем чертям.
Он рванул рукав мантии, оголяя руку, показывая отвратительную, навеки въевшуюся татуировку.
Через чёртов школьный стол схватил её руку и заставил её пальцы обхватить метку прочно, больно, близко. Он наклонился и заглянул в её глаза снизу. Ей некуда было бежать. Она себя убила.
- Я не хочу тебя спасать. Я не смог бы, если бы захотел, потому что тоже падаю.
Рваные фразы, острые слова и её пустая душа, вбирающая их, но не впитывающая, не понимающая, ошалевшая, пустая, вдруг лишённая витиеватых нитей, всё это время красиво прятавших её голую пустоту.
Ей не было больно смотреть в его глаза, но это было - буквально - остро: её кожа горела, она чувствовала, как стекает кровь по её руке, стекает из пореза, оставленного тончайшим платиновым лезвием.
Но лезвия не было, всё крылось в его глазах.
В глазах... как мало.
Палочка, которую она держала в руке, среагировала на мысленный позыв и вывела простой узор на коже.
М. не вздрогнул, не забрюзжал слюной. Скинув её руку сперва, сделал шаг назад. Одной рукой отшвырнул стоявшую между ними парту, и та с грохотом, после с треском, отлетела к стене.
Схватил её рукой за шею, сжимая горло до её сиплых хрипов. Другая рука бесцельно размазывала кровь по её руке, пачкала её мантию, его рубашку.
- Вспоминаешь свой коронный алый, родная?
Впервые за долгое время её накрыло, и всё настигло её. Она не хлюпала, не плакала, не рыдала; она истошно кричала, а он с бешеным огнём в глазах размазывал солёную влагу с её глаз, которую было не сдержать, с кровью.
Если б он сказал ей сейчас прыгнуть, она бы прыгнула.
Но он бы дал ей сейчас сделать что угодно, но не дал бы умереть.
Он и не дал.
Обезумевшая, обмякшая, мокрая, она в его руках была порванной струной, а не натянутой.
Она в его руках была жертвой, а не виноватой - как он мог допустить обратное?
Он, не смотря на свои слова, её, разумеется, спас.
march'14
Секунда.
Миг.
Щелчок.
Оно появилось. Они включились.
Лишь только хлопнула за ним дверь. Громко. Прочно. Придерживаемая сквозняками холодного замка.
Его брови дрогнули и сдвинулись ближе к переносице. Шаг, шаг, шаг. С каждым из них, с каждым из этих невыносимо медленных передвижений его тело медленно, словно налитое свинцом, наклонялось. Если бы она стояла ближе - а это случится, если он не остановится - это было бы сродни западне. Что? Она уже там. Бегала до сих пор по клетке и наконец попалась в мышеловку.
Он зарычал. Грудные раскаты раздались ещё до его слов.
- Ты предала, - такие неестественно тихие слова. Лучше, чтобы он кричал? Она тоже так думала поначалу. - Ты их всех предала, каждого из них. - Руки заведомо дрожали, тянулись закрыть уши, защитить себя от этого. - Ты убила не себя. Твоя смерть - ничто. Ты убила их всех.
Казалось, он ждал этого всю жизнь.
- Ты показала, что им не к чему идти.
Они не должны были соприкоснуться. Они бы этого и не сделали, но всё пошло ко всем чертям.
Он рванул рукав мантии, оголяя руку, показывая отвратительную, навеки въевшуюся татуировку.
Через чёртов школьный стол схватил её руку и заставил её пальцы обхватить метку прочно, больно, близко. Он наклонился и заглянул в её глаза снизу. Ей некуда было бежать. Она себя убила.
- Я не хочу тебя спасать. Я не смог бы, если бы захотел, потому что тоже падаю.
Рваные фразы, острые слова и её пустая душа, вбирающая их, но не впитывающая, не понимающая, ошалевшая, пустая, вдруг лишённая витиеватых нитей, всё это время красиво прятавших её голую пустоту.
Ей не было больно смотреть в его глаза, но это было - буквально - остро: её кожа горела, она чувствовала, как стекает кровь по её руке, стекает из пореза, оставленного тончайшим платиновым лезвием.
Но лезвия не было, всё крылось в его глазах.
В глазах... как мало.
Палочка, которую она держала в руке, среагировала на мысленный позыв и вывела простой узор на коже.
М. не вздрогнул, не забрюзжал слюной. Скинув её руку сперва, сделал шаг назад. Одной рукой отшвырнул стоявшую между ними парту, и та с грохотом, после с треском, отлетела к стене.
Схватил её рукой за шею, сжимая горло до её сиплых хрипов. Другая рука бесцельно размазывала кровь по её руке, пачкала её мантию, его рубашку.
- Вспоминаешь свой коронный алый, родная?
Впервые за долгое время её накрыло, и всё настигло её. Она не хлюпала, не плакала, не рыдала; она истошно кричала, а он с бешеным огнём в глазах размазывал солёную влагу с её глаз, которую было не сдержать, с кровью.
Если б он сказал ей сейчас прыгнуть, она бы прыгнула.
Но он бы дал ей сейчас сделать что угодно, но не дал бы умереть.
Он и не дал.
Обезумевшая, обмякшая, мокрая, она в его руках была порванной струной, а не натянутой.
Она в его руках была жертвой, а не виноватой - как он мог допустить обратное?
Он, не смотря на свои слова, её, разумеется, спас.
march'14
Возможно, самосовершенствование - это ещё не всё. Возможно, саморазрушение куда важнее.
Её перехватили в момент, в который она меньше всего того ожидала.
Палочка была направлена на неё всю дорогу в Министерство и весь путь по узким коридорам, выложенным чёрным глянцевым кафелем.
- Мы не убьём тебя.
Даже руки её не были связаны. Все знали, что бежать она не станет. Не станет пытаться, потому что то, на что у неё не было шансов в окружении стен и псевдоработников Министерства - Пожирателей, чёрт подери - не стоило её жизни и жизни её друзей. Гарри и Рон были в безопасности, она надеялась, но любое её неверное движение могло обернуться смертью кого-то другого, кто сейчас находился в стенах замка. Джинни. Невилл. Полумна.
Им это ничего не стоило, и они это знали. Они знали то, что и Грейнджер это чётко и ясно понимает.
Любимый, близкий сердцу замок. Стоя на его пороге с чемоданом, впервые одна, она готова была отдать всё, чтобы оказаться как можно дальше от этих стен. Едва различала очертания холла, потому что глаза были застланы горячей пеленой слёз.
- Ты будешь послушной маленькой грязнокровкой. Смотри, мы даже оставили твою палочку! - мерзкий смех разнёсся по кабинету Кэрроу. - А знаешь, почему?..
"Круцио," - тихо прошептала Грейнджер, закрыв глаза. Слёз давно не осталось.
Провинившийся когтевранец упал на пол и скрючился, закричал от адской агонии боли.
Отказавшись делать это в первый раз, она ожидала ощутить всю гамму красок Круциатуса на себе, однако этого не случилось.
Просто Лаванда Браун была выволочена на середину класса, и клинок, внезапно оказавшийся в руке Пожирателя, резко рассёк бледную кожу на её шее.
Мадам Помфри не успела её спасти.
Все негромкие голоса в гриффиндорской гостиной тут же замолкали, когда в ней появлялась она. Просто проходила быстрым шагом и скрывалась в спальне, в которой стало меньше на одного жильца.
Задёргивала полог, стараясь не напоминать о своём существовании. Из героини в белую ворону - так просто. Но что она могла поделать? Это быстро стало частью её жизни. Она не втянулась, но смирилась. Надежда? Какая к чёрту Надежда?
"Как тебя вообще на Гриффиндор взяли?" - любили смеяться некоторые змеиные, но, что удивительные, едва ли кто из них был рад остаться с ней один на один. Малая часть слизеринцев, бывшая не самой глупой, та, с которой она сталкивалась год за годом больше всего, смотрела на неё пристально и внимательно.
Им было странно видеть, как меняется их Враг.
Было ли это своего рода маленькой победой? Едва ли.
- Как тебя вообще на Гриффиндор взяли?
Она обернулась.
Ни капли насмешки, ни капли желания поддеть. Не любопытство, но интерес. Он смотрел в её пустые глаза, прищурившись и чуть склонив голову набок. Пытался... разобраться? Юный Пожиратель, делающий то, что от него требовали. Не смирившийся, но принявший свою участь, подогнавший свою жизнь под новые рамки. Выживание, кажется, это называется.
- Ты дала себя сломить, - словно опередив свои мысли, произнёс М. - Ты могла выстоять, но не стала.
Самое ужасное то, что он был абсолютно прав.
january'14